Однодворец Овсянников Иван Сергеевич Тургенев Страница: 3

- А как он в своем именье распоряжается?

- Все новые порядки вводит. Мужики не хвалят, - да их слушать нечего. Хорошо поступает Александр Владимирыч.

- Как же это, Лука Петрович? Я думал, что вы придерживаетесь старины?

- Я - другое дело. Я ведь не дворянин и не помещик. Что мое за хозяйство?.. Да я иначе и не умею. Стараюсь поступать по справедливости и по закону - и то слава Богу! Молодые господа прежних порядков не любят: я их хвалю... Пора за ум взяться. Только вот что горе: молодые господа больно мудрят. С мужиком, как с куклой, поступают: повертят, повертят, поломают да и бросят. И приказчик, крепостной человек, или управитель, из немецких уроженцев, опять крестьянина в лапы заберет. И хотя бы один из молодых-то господ пример подал, показал: вот, мол, как надо распоряжаться!.. Чем же это кончится? Неужто ж я так и умру и новых порядков не увижу?.. Что за притча? - Старое вымерло, а молодое не нарождается!

Я не знал, что отвечать Овсяникову. Он оглянулся, придвинулся ко мне поближе и продолжал вполголоса:

- А слыхали про Василья Николаича Любозвонова?

- Нет, не слыхал.

- Растолкуйте мне, пожалуйста, что за чудеса такие? Ума не приложу. Его же мужики рассказывали, да я их речей в толк не возьму. Человек он, вы знаете, молодой, недавно после матери наследство получил. Вот приезжает к себе в вотчину. Собрались мужички поглазеть на своего барина. Вышел к ним Василий Николаич. Смотрят мужики - что за диво! - Ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а на голове така шапонька мудреная, и лицо такое мудреное, - пьян, не пьян, а и не в своем уме. "Здорово, говорит, ребята! Бог вам в помощь". Мужики ему в пояс, - только молча: заробели, знаете. И он словно сам робеет. Стал он им речь держать: "Я-де русский, говорит, и вы русские; я русское все люблю... русская, дескать, у меня душа и кровь тоже русская..." Да вдруг как скомандует: "А ну, детки, спойте-ка русскую, на-родственную песню!" У мужиков поджилки затряслись; вовсе одурели. Один было смельчак запел, да и присел тотчас к земле, за других спрятался... И вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, - ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит. Прежний-то приказчик на первых порах вовсе перетрусился: перед приездом Василья Николаича дворы крестьянские обегал, всем кланялся, - видно, чуяла кошка, чье мясо съела! И мужики надеялись, думали: "Шалишь, брат! Ужо тебя к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!.." А вместо того вышло - как вам доложить? Сам Господь не разберет, что такое вышло! Позвал его к себе Василий Николаич и говорит, а сам краснеет, и так, знаете, дышит скоро: "Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?" Да с тех пор его к своей особе и не требовал! В собственной вотчине живет, словно чужой. Ну, приказчик и отдохнул; а мужики к Василью Николаичу подступиться не смеют: боятся. И ведь вот опять что удивления достойно: и кланяется им барин, и смотрит приветливо, - а животы у них от страху так и подводит. Что за чудеса такие, батюшка, скажите?.. Или я глуп стал, состарелся, что ли, - не понимаю.

Я отвечал Овсяникову, что, вероятно, господин Любозвонов болен.

- Какое болен! Поперек себя толще, и лицо такое, Бог с ним, окладистое, даром что молод... А впрочем, Господь ведает! (И Овсяников глубоко вздохнул.)

- Ну, в сторону дворян, - начал я, - что вы мне об однодворцах скажете, Лука Петрович?

- Нет, уж вот от этого увольте, - поспешно проговорил он, - право... и сказал бы вам... да что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать... Мужики, как есть мужики; а впрочем, правду сказать, как же и быть-то нам?

Он замолчал. Подали чай. Татьяна Ильинична встала с своего места и села поближе к нам. В течение вечера она несколько раз без шума выходила я так же тихо возвращалась. В комнате воцарилось молчание. Овсяников важно и медленно выпивал чашку за чашкой.

- Митя был сегодня у нас, - вполголоса заметила Татьяна Ильинична.

Овсяников нахмурился.

- Чего ему надобно?

- Приходил прощенья просить.

Овсяников покачал головою.

- Ну, подите вы, - продолжал он, обращаясь ко мне, - что прикажете делать с сродственниками? И отказаться от них невозможно... Вот и меня тоже Бог наградил племянничком. Малый он с головой, бойкий малый, спору нет; учился хорошо, только проку мне от него не дождаться. На службе казенной состоял - бросил службу: вишь, ему ходу не было... Да разве он дворянин? И дворян-то не сейчас в генералы жалуют. Вот теперь и живет без дела... Да это бы еще куда ни шло, - а то в ябедники пустился! Крестьянам просьбы сочиняет, доклады пишет, сотских научает, землемеров на чистую воду выводит, по питейным домам таскается, с бессрочными, с мещанами городскими да с дворниками на постоялых дворах знается. Долго ли тут до беды? Уж и становые и исправники ему не раз грозились. Да он, благо, балагурить умеет: их же рассмешит, да им же потом и наварит кашу... Да полно, не сидит ли он у тебя в каморке? - прибавил он, обращаясь к жене. - Я ведь тебя знаю: ты ведь сердобольная такая, - покровительство ему оказываешь.

Татьяна Ильинична потупилась, улыбнулась и покраснела.

- Ну, так и есть, - продолжал Овсяников... - Ох ты, баловница! Ну, вели ему войти, - уж так и быть, ради дорогого гостя, прощу глупца... Ну, вели, вели...

Татьяна Ильинична подошла к двери и крикнула: "Митя!"

Митя, малый лет двадцати восьми, высокий, стройный и кудрявый, вошел в комнату и, увидев меня, остановился у порога. Одежда на нем была немецкая, но одни неестественной величины буфы на плечах служили явным доказательством тому, что кроил ее не только русский - российский портной.

- Ну, подойди, подойди, - заговорил старик, - чего стыдишься? Благодари тетку: прощен... Вот, батюшка, рекомендую, - продолжал он, показывая на Митю, - и родной племянник, а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.) Ну, говори, что ты там такое напутал? За что на тебя жалуются, сказывай.

Мите, видимо, не хотелось объясняться и оправдываться при мне.

- После, дядюшка, - пробормотал он.

- Нет, не после, а теперь, - продолжал старик... - Тебе, я знаю, при господине помещике совестно: тем лучше - казнись. Изволь, изволь-ка говорить... Мы послушаем.

- Мне нечего стыдиться, - с живостью начал Митя и тряхнул головой. - Извольте сами, дядюшка, рассудить. Приходят ко мне решетиловские однодворцы и говорят: "Заступись, брат", - "Что такое?" - "А вот что: магазины хлебные у нас в исправности, то есть лучше быть не может; вдруг приезжает к нам чиновник: приказано-де осмотреть магазины. Осмотрел и говорит: "В беспорядке ваши магазины, упущенья важные, начальству обязан донести". - "Да в чем упущенья?" - "А уж про это я знаю", - говорит... Мы было собрались и решили: чиновника как следует отблагодарить, - да старик Прохорыч помешал; говорит: этак их только разлакомишь. Что, в самом деле? Или уж нет нам расправы никакой?.. Мы старика-то и послушались, а чиновник-то осерчал и жалобу подал, донесение написал. Вот теперь и требуют нас к ответу". - "Да точно ли у вас магазины в исправности?" - спрашиваю я. "Видит Бог, в исправности, и законное количество хлеба имеется..." - Ну, говорю, так вам робеть нечего", - и написал им бумагу... И еще неизвестно, в чью пользу дело решится... А что вам на меня по этому случаю нажаловались, - дело понятное: всякому своя рубашка к телу ближе.

- Да, - продолжал Овсяников со вздохом, - много воды утекло с тех пор, как я на свете живу: времена подошли другие. Особенно в дворянах вижу я перемену большую. Мелкопоместные - все либо на службе побывали, либо на месте не сидят; а что покрупней - тех и узнать нельзя. Насмотрелся я на них, на крупных-то, вот по случаю размежевания. И должен я вам сказать: сердце радуется, на них глядя: ... Далее

Франц Иваныч Лежень (Lejeune), мой сосед и орловский помещик, не совсем обыкновенным образом достиг почетного звания русского дворянина. Родился он в Орлеане, от французских родителей, и вместе с Наполеоном отправился на завоевание России, в качестве барабанщика. Сначала все шло как по маслу, и наш француз вошел в Москву с поднятой головой, но на возвратном пути бедный m-r Lejeune, полузамерзший ... Далее

С отчаяньем ударил бедняк по клавишам, словно по барабану, заиграл как попало... "Я так и думал, - рассказывал он потом, - что мой спаситель схватит меня за ворот и выбросит вон из дому". Но, к крайнему изумлению невольного импровизатора, помещик, погодя немного, одобрительно потрепал его по плечу. "Хорошо, хорошо, - промолвил он, - вижу, что знаешь; поди теперь ... Далее