Бесплатные женские журналы | ||||||||||||||||||||||
|
К вечеру пошли всем обществом ловить рыбу. В пруде за садом водилось много карасей и гольцов. Марью Дмитриевну посадили на кресло возле берега, в тени, постлали ей ковер под ноги, дали лучшую удочку; Антон, как старый, опытный рыболов, предложил ей свои услуги. Он усердно насаживал червяков, шлепал по ним рукою, плевал на них и даже сам закидывал удочку, грациозно наклоняясь вперед всем корпусом. Марья Дмитриевна в тот же день отозвалась о нем Федору Иванычу следующей фразой на институтско-французском языке: "Il n'y a plus maintenant de ces gens comme ca comme autrefois" [18]. Лемм с двумя девочками отправился подальше, к самой плотине; Лаврецкий поместился возле Лизы. Рыба клевала беспрестанно; выхваченные караси то и дело сверкали в воздухе своими то золотыми, то серебряными боками; радостные восклицания девочек не умолкали; сама Марья Дмитриевна изнеженно взвизгнула раза два. Реже всех бралось у Лаврецкого и у Лизы; вероятно, это происходило оттого, что они меньше других обращали внимания на ловлю и дали поплавкам своим подплыть к самому берегу. Красноватый высокий камыш тихо шелестил вокруг них, впереди тихо сияла неподвижная вода, и разговор у них шел тихий. Лиза стояла на маленьком плоту; Лаврецкий сидел на наклоненном стволе ракиты; на Лизе было белое платье, перехваченное вокруг пояса широкой, тоже белой лентой; соломенная шляпа висела у ней на одной руке, - другою она с некоторым усилием поддерживала гнуткое удилище. Лаврецкий глядел на ее чистый, несколько строгий профиль, на закинутые за уши волосы, на нежные щеки, которые загорели у ней, как у ребенка, и думал: "О, как мило стоишь ты над моим прудом!" Лиза не оборачивалась к нему, а смотрела на воду и не то щурилась, не то улыбалась. Тень от близкой липы падала на обоих. - А знаете ли, - начал Лаврецкий, - я много размышлял о нашем последнем разговоре с вами и пришел к тому заключению, что вы чрезвычайно добры. - Я совсем не с тем намерением... - возразила было Лиза - и застыдилась. - Вы добры, - повторил Лаврецкий. - Я топорный человек, а чувствую, что все должны вас любить. Вот хоть бы Лемм; он просто влюблен в вас. Брови у Лизы - не то чтобы нахмурились, а дрогнули; это с ней всегда случалось, когда она слышала что-нибудь неприятное. - Очень он мне был жалок сегодня, - подхватил Лаврецкий, - с своим неудавшимся романсом. Быть молодым и не уметь - это сносно; но состариться и не быть в силах - это тяжело. И ведь обидно то, что не чувствуешь, когда уходят силы. Старику трудно переносить такие удары!.. Берегитесь, у вас клюет... Говорят, - прибавил Лаврецкий, помолчав немного, - Владимир Николаич написал очень милый романс. - Да, - отвечала Лиза, - это безделка, но недурная. - А как, по-вашему, - спросил Лаврецкий, - хороший он музыкант? - Мне кажется, у него большие способности к музыке; но он до сих пор не занимался ею как следует. - Так. А человек он хороший? Лиза засмеялась и быстро взглянула на Федора Иваныча. - Какой странный вопрос! - воскликнула она, вытащила удочку и далеко закинула ее снова. - Отчего же странный? Я спрашиваю о нем у вас как человек, недавно сюда приехавший, как родственник. - Как родственник? - Да. Ведь я вам, кажется, довожусь дядей? - У Владимира Николаича доброе сердце, - заговорила Лиза, - он умен; maman его очень любит. - А вы его любите? - Он хороший человек; отчего же мне его не любить? - А! - промолвил Лаврецкий и умолк. Полупечальное, полунасмешливое выражение промелькнуло у него на лице. Упорный взгляд его смущал Лизу, но она продолжала улыбаться. - Ну, и дай бог им счастья! - пробормотал он, наконец, как будто про себя, и отворотил голову. Лиза покраснела. - Вы ошибаетесь, Федор Иваныч, - сказала она, - вы напрасно думаете... А разве вам Владимир Николаич не нравится? - спросила она вдруг. - Не нравится. - Отчего же? - Мне кажется, сердца-то у него и нету. Улыбка сошла с лица Лизы. - Вы привыкли строго судить людей, - промолвила она после долгого молчанья. - Я? - Не думаю. Какое право имею я строго судить других, помилуйте, когда я сам нуждаюсь в снисхождении? Или вы забыли, что надо мной один лени- вый не смеется?.. А что, - прибавил он, - сдержали вы свое обещание? - Какое? - Помолились вы за меня? - Да, я за вас молилась и молюсь каждый день. А вы, пожалуйста, не говорите легко об этом. Лаврецкий начал уверять Лизу, что ему это и в голову не приходило, что он глубоко уважает всякие убеждения; потом он пустился толковать о религии, о ее значении в истории человечества, о значении христианства... - Христианином нужно быть, - заговорила не без некоторого усилия Лиза, - не для того, чтобы познавать небесное... там... земное, а для того, что каждый человек должен умереть. Лаврецкий с невольным; удивлением поднял глаза на Лизу и встретил ее взгляд. - Какое это вы промолвили слово! - сказал он. - Это слово не мое, - отвечала она. - Не ваше... Но почему вы заговорили о смерти? - Не знаю. Я часто о ней думаю. - Часто? - Да. - Этого не скажешь, глядя на вас теперь: у вас такое веселое, светлое лицо, вы улыбаетесь... - Да, мне очень весело теперь, - наивно возразила Лиза. Лаврецкому захотелось взять ее обе руки и крепко стиснуть их... - Лиза, Лиза, - закричала Марья Дмитриевна, - поди сюда, посмотри, какого карася я поймала. - Сейчас, maman, - отвечала Лиза и пошла к ней, а Лаврецкий остался на своей раките. "Я говорю с ней, словно я не отживший человек", - думал он. Уходя, Лиза повесила свою шляпу на ветку; с странным, почти нежным чувством посмотрел Лаврецкий на эту шляпу, на ее длинные, немного помятые ленты. Лиза скоро к нему вернулась и опять стала на плот. - Почему же вам кажется, что у Владимира Николаича сердца нет? - спросила она несколько мгновений спустя. - Я вам уже сказал, что я мог ошибиться; а впрочем, время все покажет. Лиза задумалась. Лаврецкий заговорил о своем житье-бытье в Васильевском, о Михалевиче, об Антоне; он чувствовал потребность говорить с Лизой, сообщить ей все, что приходило ему в душу: она так мило, так внимательно его слушала; ее редкие замечания и возражения казались ему так просты и умны. Он даже сказал ей это. Лиза удивилась. - Право? - промолвила она, - а я так думала, что у меня, как у моей горничной Насти, своих слов нет. Она однажды сказала своему жениху: тебе должно быть скучно со мною; ты мне говоришь все такое хорошее, а у меня своих слов нету. "И слава богу!" - подумал Лаврецкий. XXVIIМежду тем вечер наступал, и Марья Дмитриевна изъявила желание возвратиться домой. Девочек с трудом оторвали от пруда, снарядили. Лаврецкий объявил, что проводит гостей до полдороги, и велел оседлать себе лошадь, Усаживая Марью Дмитриевну в карету, он хватился Лемма; но старика нигде не могли найти. Он тотчас исчез, как только кончилось уженье. Антон, с замечательной для его лет силой, захлопнул дверцы и сурово закричал: "Пошел, кучер!" - Карета тронулась. На задних местах помещались Марья Дмитриевна и Лиза; на передних - девочки и горничная. Вечер стоял теплый и тихий, и окна с обеих сторон были опущены. Лаврецкий ехал рысью возле кареты со стороны Лизы, положив руку на дверцы - он бросил поводья на шею плавно бежавшей лошади - и изредка меняясь двумя-тремя словами с молодой девушкой. Заря исчезла; наступила ночь, а воздух даже потеплел. Марья Дмитриевна скоро задремала; девочки и горничная заснули тоже. Быстро и ровно катилась карета; Лиза наклонилась вперед; только что поднявшийся месяц светил ей в лицо, ночной пахучий ветерок дышал ей в глаза и щеки. Ей было хорошо. Рука ее опиралась на дверцы кареты рядом с рукою Лаврецкого. И ему было хорошо: он несся по спокойной ночной теплыни, не спуская глаз с доброго молодого лица, слушая молодой и в шепоте звеневший голос, говоривший простые, добрые вещи; он и не заметил, как проехал полдороги. Он не захотел будить Марью Дмитриевну, пожал слегка руку Лизы и сказал: "Ведь мы друзья теперь, не правда ли?" Она кивнула головой, он остановил лошадь. Карета покатилась дальше, тихонько колыхаясь и ныряя; Лаврецкий отправился шагом домой. Обаянье летней ночи охватило его; все вокруг казалось так неожиданно странно и в то же время так давно и так сладко знакомо; вблизи и вдали, - а далеко было видно, хотя глаз многого не понимал из того, что видел, - все покоилось; молодая расцветающая жизнь сказывалась в самом этом покое. Лошадь Лаврецкого бодро шла, мерно раскачиваясь направо и налево; большая черная тень ее шла с ней рядом; было что-то таинственно приятное в топоте ее копыт, что-то веселое и чудное в гремящем крике перепелов. Звезды исчезали в каком-то светлом дыме; неполный месяц блестел твердым блеском; свет его разливался голубым потоком по небу и падал пятном дымчатого золота на проходившие близко тонкие тучки; свежесть воздуха вызывала легкую влажность на глаза, ласково охватывала все члены, лилась вольною струею в грудь. Лаврецкий наслаждался и радовался своему наслаждению. "Ну, мы еще поживем, - думал он, - не совсем еще нас заела..." Он не договорил: кто или что... Потом он стал думать о Лизе, о том, что вряд ли она любит Паншина; что встреться он с ней при других обстоятельствах, - бог знает, что могло бы из этого выйти; что он понимает Лемма, хотя у ней "своих" слов нет. Да и это неправда: у ней есть свои слова... "Не говорите об этом легкомысленно", - вспомнилось Лаврецкому. Он долго ехал, понурив голову, потом выпрямился, медленно произнес:
|
Смотреть on-line телевидение | ||||||||||||||||||||||