Рудин Иван Сергеевич Тургенев Страница: 18

Героем вечера был Пигасов. Рудин уступил ему поле сражения. Он очень смешил Дарью Михайловну; сперва он рассказывал об одном своем соседе, который, состоя лет тридцать под башмаком жены, до того обабился, что, переходя однажды, в присутствии Пигасова, мелкую лужицу, занес назад руку и отвел вбок фалды сюртука, как женщины это делают со своими юбками. Потом он обратился к другому помещику, который сначала был масоном, потом меланхоликом, потом желал быть банкиром.

- Как же это вы были масоном, Филипп Степаныч? - спросил его Пигасов.

- Известно как: я носил длинный ноготь на пятом пальце.

Но больше всего смеялась Дарья Михайловна, когда Пигасов пустился рассуждать о любви и уверять, что и о нем вздыхали, что одна пылкая немка называла его даже "аппетитным Африканчиком и хрипунчиком". Дарья Михайловна смеялась, а Пигасов не лгал: он действительно имел право хвастаться своими победами. Он утверждал, что ничего не может быть легче, как влюбить в себя какую угодно женщину, стоит только повторять ей десять дней сряду, что у ней в устах рай, а в очах блаженство и что остальные женщины перед ней простые тряпки, и на одиннадцатый день она сама скажет, что у ней в устах рай и в очах блаженство, и полюбит вас. Все на свете бывает. Почему знать? может быть, Пигасов и прав.

В половине десятого Рудин уже был в беседке. В далекой и бледной глубине неба только что проступали звездочки; на западе еще алело - там и небосклон казался ясней и чище; полукруг луны блестел золотом сквозь черную сетку плакучей березы. Другие деревья либо стояли угрюмыми великанами, с тысячью просветов, наподобие глаз, либо сливались в сплошные мрачные громады. Ни один листок не шевелился; верхние ветки сиреней и акаций как будто прислушивались к чему-то и вытягивались в теплом воздухе. Дом темнел вблизи; пятнами красноватого света рисовались на нем освещенные длинные окна. Кроток и тих был вечер; но сдержанный, страстный вздох чудился в этой тишине.

Рудин стоял, скрестив руки на груди, и слушал с напряженным вниманием. Сердце в нем билось сильно, и он невольно удерживал дыхание. Наконец ему послышались легкие, торопливые шаги, и в беседку вошла Наталья.

Рудин бросился к ней, взял ее за руки. Они были холодны, как лед.

- Наталья Алексеевна!- заговорил он трепетным шепотом, - я хотел вас видеть... я не мог дождаться завтрашнего дня. Я должен вам сказать, чего я не подозревал, чего я не сознавал даже сегодня утром: я люблю вас.

Руки Натальи слабо дрогнули в его руках.

- Я люблю вас, - повторил он, - и как я мог так долго обманываться, как я давно не догадался, что люблю вас!.. А вы?.. Наталья Алексеевна, скажите, вы?..

Наталья едва переводила дух.

- Вы видите, я пришла сюда, - проговорила она наконец.

- Нет, скажите, вы любите меня?

- Мне кажется... да... - прошептала она.

Рудин еще крепче стиснул ее руки и хотел было привлечь ее к себе...

Наталья быстро оглянулась.

- Пустите меня, мне страшно - мне кажется, кто-то нас подслушивает... Ради бога, будьте осторожны. Волынцев догадывается.

- Бог с ним! Вы видели, я и не отвечал ему сегодня... Ах, Наталья Алексеевна, как я счастлив! Теперь уже ничто нас не разъединит!

Наталья взглянула ему в глаза.

- Пустите меня, - прошептала она, - мне пора.

- Одно мгновенье, - начал Рудин...

- Нет, пустите, пустите меня...

- Вы как будто меня боитесь?

- Нет; но мне пора...

- Так повторите по крайней мере еще раз...

- Вы говорите, вы счастливы? - спросила Наталья.

- Я? Нет человека в мире счастливее меня! Неужели вы сомневаетесь?

Наталья приподняла голову. Прекрасно было ее бледное лицо, благородное, молодое и взволнованное - в таинственной тени беседки, при слабом свете, падавшем с ночного неба.

- Знайте же, - сказала она, - я буду ваша.

- О, боже!- воскликнул Рудин.

Но Наталья уклонилась и ушла. Рудин постоял немного, потом вышел медленно из беседки. Луна ясно осветила его лицо; на губах его блуждала улыбка.

- Я счастлив, - произнес он вполголоса. - Да, я счастлив, - повторил он, как бы желая убедить самого себя.

Он выпрямил свой стан, встряхнул кудрями и пошел проворно в сад, весело размахивая руками.

А между тем в сиреневой беседке тихонько раздвинулись кусты и показался Пандалевский. Он осторожно оглянулся, покачал головой, сжал губы, произнес значительно: "Вот как-с. Это надобно будет довести до сведения Дарьи Михайловны", - и скрылся.

Глава VIII

Возвратясь домой, Волынцев был так уныл и мрачен, так неохотно отвечал своей сестре и так скоро заперся к себе в кабинет, что она решилась послать гонца за Лежневым. Она прибегала к нему во всех затруднительных случаях. Лежнев велел ей сказать, что приедет на следующий день.

Волынцев и к утру не повеселел. Он хотел было после чаю отправиться на работы, но остался, лег на диван и принялся читать книгу, что с ним случалось не часто. Волынцев к литературе влечения не чувствовал, а стихов просто боялся. "Это непонятно, как стихи", - говаривал он и, в подтверждение слов своих, приводил следующие строки поэта Айбулата:

И до конца печальных дней Ни гордый опыт, ни рассудок Не изомнут рукой своей Кровавых жизни незабудок.

Александра Павловна тревожно посматривала на своего брата, но не беспокоила его вопросами. Экипаж подъехал к крыльцу. "Ну, - подумала она, - слава богу, Лежнев.." Слуга вошел и доложил о приезде Рудина.

Волынцев бросил книгу на пол и поднял голову.

- Кто приехал? - спросил он.

- Рудин, Дмитрий Николаич, - повторил слуга.

Волынцев встал.

- Проси, - промолвил он, - а ты, сестра, - прибавил он, обратясь к Александре Павловне, - оставь нас.

- Да почему же? - начала она.

- Я знаю, - перебил он с запальчивостью, - я прошу тебя.

Вошел Рудин. Волынцев холодно поклонился ему, стоя посреди комнаты, и не протянул ему руки.

- Вы меня не ждали, признайтесь, - начал Рудин и поставил шляпу на окно.

Губы его слегка подергивало. Ему было неловко; но он старался скрыть свое замешательство.

- Я вас не ждал, точно, - возразил Волынцев, - я скорее, после вчерашнего дня, мог ждать кого-нибудь - с поручением от вас.

- Я понимаю, что вы хотите сказать, - промолвил Рудин, садясь, - и очень рад вашей откровенности. Этак гораздо лучше. Я сам приехал к вам как к благородному человеку.

- Нельзя ли без комплиментов? - заметил Волынцев.

- Я желаю объяснить вам, зачем я приехал.

- Мы с вами знакомы: почему же вам и не приехать ко мне? Притом же вы не в первый раз удостоиваете меня своим посещением.

- Я приехал к вам как благородный человек к благородному человеку, - повторил Рудин, - и хочу теперь сослаться на собственный ваш суд... Я доверяю вам вполне.

- Да в чем дело? - проговорил Волынцев, который все еще стоял в прежнем положении и сумрачно глядел на Рудина, изредка подергивая концы усов.

- Позвольте... я приехал затем, чтобы объясниться, конечно; но все-таки это нельзя разом.

- Отчего же нельзя?

- Здесь замешано третье лицо...

- Какое третье лицо?

- Сергей Павлыч, вы меня понимаете.

- Дмитрий Николаич, я вас нисколько не понимаю.

- Вам угодно...

- Мне угодно, чтобы вы говорили без обиняков! - подхватил Волынцев.

Он начинал сердиться не на шутку.

Рудин нахмурился.

- Извольте... мы одни... Я должен вам сказать - впрочем, вы, вероятно, уже догадываетесь (Волынцев нетерпеливо пожал плечами), - я должен вам сказать, что я люблю Наталью Алексеевну и имею право предполагать, что и она меня любит.

- Может быть, а хохол все-таки заплачет. Вы говорите: язык... Да разве существует малороссийский язык? Я попросил раз одного хохла перевести следующую, первую попавшуюся мне фразу: "Грамматика есть искусство правильно читать и писать". Знаете, как он это перевел: "Храматыка е выскусьтво правыльно чытаты ы пысаты... " Что ж, это язык, по-вашему? самостоятельный язык? Да скорей, ... Далее

За столом все шло как-то неладно. Наталья, вся бледная, едва держалась на стуле и не поднимала глаз. Волынцев сидел, по обыкновению, возле нее и время от времени принужденно заговаривал с нею. Случилось так, что Пигасов в тот день обедал у Дарьи Михайловны. Он больше всех говорил за столом. Между прочим он начал доказывать, что людей, как собак, можно разделить на куцых и длиннохвостых. ... Далее

- Вы слышите? - продолжал Лежнев, обращаясь к Пигасову, - какого вам еще доказательства нужно? Вы нападаете на философию; говоря о ней, вы не находите довольно презрительных слов. Я сам ее не больно жалую и плохо ее понимаю: но не от философии наши главные невзгоды! Философические хитросплетения и бредни никогда не привьются к русскому: на это у него слишком много здравого смысла; но нельзя же ... Далее